— Литунова…
Весть мгновенно облетела полки. Стихли разговоры. Бойцы, обнажив головы, в строгом молчании проезжали мимо линейки…
Колонна теперь уже шагом выходила к гребню вершины. Краешек багряного солнца вышел над лесом. Буйным пожаром заполыхал горизонт, и небо стало вдруг голубым и бездонным.
Внезапно за поворотом дороги взглядам открылась долина.
— Львов! — пронеслось над рядами.
Вдали, в широкой низине, лежал древний город. Пунцовые лучи зари красными факелами горели на крестах церквей и костелов. Алые пятна дрожали на куполах колоколен. Над городом поднималось туманное марево…
То ли Колпаков подал команду, то ли бригада остановилась сама по себе, но ряды застыли в глубоком безмолвии. Задние молча выезжали вперед, и вскоре весь гребень горы покрылся сплошной стеной всадников. Вокруг было тихо. Лишь под порывами налетавшего ветра трепетали на пиках эскадронные и полковые значки. Сотни глаз устремились туда, где, утопая еще в полумгле, темйели очертания города.
Неожиданно, разорвав тишину, вдали раздался пушечный выстрел. Бойцы зашевелились и, вытягиваясь колонии стали быстро спускаться по пологому склону горы.
Начиная сражение на львовском плацдарме, командование 2-й и 6-й армий Пилсудского имело приказ главнокомандующего уничтожить Конную армию на подступах к Львову. Неприятель обладал значительным превосходством в живой силе и технике. Казалось, что успех поставленной Пилсудским задачи был обеспечен. В действительности же дело приняло совсем иной оборот. Противник хотел сковать и расстроить Конную армию жестоким огнем, а сокрушительным ударами по правому и левому флангам уничтожить ее и выиграть сражение. С этой целью, противопоставив Конной армии четыре полностью укомплектованные пехотные дивизии [35], командующий фронтом двинул ударные группы в обход флангов Конной армии. На рассвете 19 августа, то есть того дня, когда развертывались все эти события, ударная группа противника вошла в Могиляны. В десять часов утра генерал, командующий группой, получил сообщение, что со стороны Каменки быстро движется какая-то кавалерия. Это был обитый Пархоменко заслон белополяков. Генерал приказал трубить тревогу, а сам со штабом поднялся на возвышенность, откуда была хорошо видна вся долина.
Впереди, верстах в трех от того места, где остановился командующий, блестела узкая полоска реки. За ней виднелись поросшие лесом холмы. Покрывая сплошь все пространство от холмов до реки, беспорядочными группами скакали уланы. Над ними белыми клубочками в ярко-голубом небе с треском рвалась шрапнель. Передние всадники достигли реки и, не задерживаясь, кинулись вплавь. Блестящая под солнцем гладкая поверхность воды покрылась черными точками людских и конских голов. Следом за уланами вскачь неслась батарея. Ездовые, взмахивая руками, нещадно секли плетьми лошадей. У самого берега орудия сбились в кучу, смяли скакавших впереди уланов и, цепляясь осями, с полного маху влетели в реку.
Высоко взметнулись каскады ослепительных брызг. Послышались крики и вопли тонущих.
Могучий вороной конь коренного выноса упрямо боролся с тяжелым орудием, увлекавшим его на дно быстрой реки. Раздувая широкие ноздри, сверкая вылезавшими из орбит глазами, высоко вскидывая мощные ноги, он бил по головам и спинам людей, тщетно пытаясь найти точку опоры. Но силы уже изменяли ему; словно прощаясь с солнцем, он заржал тихо жалобно. Еще миг — и вода беспощадно сомкнулась над его головой.
Над долиной неслись громкие крики. Едва последние всадники бросились в воду, давя и сшибая друг друга, как вдали показалась колонна. Над передними рядами трепетало Красное знамя. Почти одновременно слева, у перелеска, показалась другая колонна. Обе колонны широкой рысью подходили к реке.
Увидев их, генерал, командующий группой, подозвал стоявшего неподалеку командира -2-й кавалерийской дивизии и приказал контратаковать неприятеля и уничтожить его.
Кавалерийский бой разыгрался близ опушки старого соснового леса.
Бригада буденновцев развернулась у перелеска и двинулась навстречу уланам, все ускоряя аллюр. В нескольких шагах впереди строя уланов скакал на караковом гунтере сухощавый полковник. Вот он повернулся к рядам и крикнул что-то, сверкнув прямым, как свеча, палашом. Из дубовой рощи вынеслась галопом масса всадников на серых лошадях. Это был стоявший в резерве 2-й уланский полк. Уланы опустили сверкнувшие пики и с криком ринулись во фланг атаковавшей бригаде. Среди атакующих произошло замешательство. Крайние бойцы повертывали лошадей.
— Начдив! Начдив! — пронесся над рядами многоголосый восторженный крик.
Бойцы увидели, как Пархоменко, до этого наблюдавший за боем, с пригорка, быстрым движением поправил заломленную на затылок папаху, рванул из ножен кривой кавказский клинок и помчался навстречу полковнику. Рослый конь, управляемый твердой рукой, крутя куцым хвостом и не сбиваясь с ноги, легким скоком шел на начдива. Пархоменко привстал на стременах, готовясь к удару. На одно лишь мгновенье перед ним мелькнуло побледневшее, с холодными глазами, длинное лицо офицера. Потом под его рукой что-то дрогнуло, и он увидел, как конь, волоча за собой застрявшего в стремени уже мертвого всадника, ошалело мчался к опушке. Туда же повертывали и уланы, потерявшие своего командира. Далеко уйти им не пришлось. К месту боя подошел с бригадой Рябышев, любимец Пархоменко, кряжистый, как молодой дубок, смелый до отчаянности командир. С места он повел полки в контратаку, опрокинул подходившие резервы противника и преследовал их до тех пор, пока не стали шататься уставшие лошади…
В то время как под Могилянами 14-я дивизия громила части ударной группы белополяков, на остальном участке фронта бой разгорался с невиданной силой. На протяжении тридцати верст — от Джибулки довиль-ка-Шляхетской и Чижикува — сотрясали воздух залпы батарей. К двум часам дня 4-я дивизия, сломив сопротивление наиболее стойкой 13-й познанской дивизии, находилась уже в двух верстах от Львова. Почти одновременно 6-я дивизия, дравшаяся на левом фланге Конармии, вклинилась в оборонительную полосу 5-й дивизии легионеров. Фронт врага дрогнул. В бой шли последние резервы. Казалось, еще удар — и Львов будет взят.
Наступившая темнота отодвинула решительный штурм на завтра.
Над Львовом опускалась глубокая ночь. То тут, то там в полумгле, близко, казалось — рукой подать, зажигался огонек и, мигнув, угасал. Месяц еще не взошел, в низинах лежала непроглядная тьма. Вокруг было так тихо, словно город притаился, прислушиваясь к ночным звукам и шорохам. Вправо, у фольварка Пруссы, трепетало розоватое зарево.
Ворошилов и Буденный сидели на копне сена и, поглядывая в сторону Львова, тихо беседовали.
— В том-то и суть, Семен Михайлович, что отвага — дело хорошее, но отвага без головы немного стоит, — говорил Ворошилов. — Удивительный человек этот Маслак! Никак не могу выбить из него партизанский дух.
Разговор шел о неудачной атаке Маслака, который бросил бригаду на пулеметы и понес потери.
— Я думаю так, Климент Ефремович, — говорил Буденный, — снимем его с бригады и предадим суду военного трибунала, чтобы и другим неповадно было. Я ему уже раз говорил, предупреждал.
— А вот возьмем завтра Львов, встанем на отдых и разберемся с этим делом, — решил Ворошилов. Он поднял голову, услышав чьи-то шаги. — Кто идет? — спросил он.
— Я, Климент Ефремович, — сказал в ответ Орловский. — Там ребята банку консервов достали и немного молока. — Так, может быть, вы с Семеном Михайловичем закусите? прекрасно, Сергей Николаевич, — весело отозвался Ворошилов — Только посидим. Больно уж ночь хороша. Присаживайтесь с нами, поговорим…
— Я вот поглядел на эту банку консервов, и мне вспомнилась наша студенческая жизнь, — заговорил Орловский, устало приваливаясь к копне. — В Москве, у Дорогомиловской заставы, был дом. В нем помещалось Общество трезвости. Мы, студенты, называли его Обществом по уничтожению спиртных напитков. Там у них чуть ли не каждый день происходили банкеты. А внизу помещалась дешевая столовка — вернее сказать, харчевня. Содержала ее вдова Алтуфьева. Так мы, студенты, покупали у нее обрезки всякие. Они казались нам с голоду царским кушаньем… Я бы сейчас этих обрезков один полведра съел.
— Так вы идите и съешьте эту банку консервов, Сергей Николаевич. Я что-то не хочу есть, — сказал Ворошилов.
— Я тоже не хочу, — подхватил Буденный.
— Спасло за великодушие, но мне эта банка как слону горошина, — улыбаясь, сказал Орловский. — Сейчас бы такой обед съесть, какой, помните, закатил старый граф Ростов для Багратиона.
— А, да… совсем бы неплохо, — усмехнулся Ворошилов. — Так мы и не успела, товарищи, дочитать до конца «Войну и мир»… На чем мы остановились, Семен Михайлович?
